Нужно ли женщинам покрывать голову при молитве

О покровении женщинами головы во время молитвы

В связи с учением апостола Павла о нравственных качествах женщины находится наставление относительно покрова женщинами головы во время молитвы (1Кор. 11:3–13).

У древних народов, особенно восточных, был обычай, чтобы женщины в общественных собраниях являлись с покрытой головой. Авимелех, царь Герарский, желая наградить Сарру, жену Авраама, подарил ей женское покрывало (Быт. 20:16). Ревекка, встретив Исаака на пути, когда в качестве невесты приближалась к дому Авраама, сошла с верблюда и покрыла лицо свое покрывалом (Быт. 24:65). Женщина считала бесчестием для себя, если бы кто-нибудь, кроме мужа, увидел ее без покрывала.

Древние римляне иногда разводились со своими женами, если узнавали, что они являлись вне дома без покрывала. Тертуллиан говорит христианкам своего времени: «Вас осудят языческие женщины Аравии, которые не только голову, но и все лицо покрывают, так что лучшие довольствуются вполовину только видеть свет свободным глазом, чем выставлять напоказ все лицо». В христианской Церкви удержался также этот обычай. Христианки являлись в церковные собрания с покрывалом на голове, как это было и в иудейских синагогах. Неимение покрывала было признаком бесстыдства, позора, считалось крайним неприличием.

Между тем в Греции подобный обычай хотя существовал, но при богослужении не всегда соблюдался, в свидетельство благоговения к богам. Отсюда языческие комедиографы начало преступных связей большей частью приписывали посещению храмов. Особенно это можно сказать относительно Коринфа.

Мы уже говорили, что нравы языческого Коринфа отличались крайней распущенностью, что это был город разврата. Разврат здесь был даже освящен самой религией. Здесь в огромном храме Венеры – богини любви – собирались тысячи женщин для проституции. Девушки всей Греции и Азии выставляли здесь напоказ свои прелести. Образовалось даже особое слово «коринфствовать», что означало развратничать, предаваться распутству, любодеянию. И известную древнюю пословицу – не всякому удастся быть в Коринфе – объясняли в том смысле, что слишком дорого обходилось быть в Коринфе, полном женских прелестей. Очевидно, что нелепо было бы женщинам в таком городе являться в храмы покрытыми. Это шло вразрез со всем проституционным характером города. И действительно, коринфские женщины являлись в свои языческие храмы не только с открытыми лицами и головами, но и с обнаженными плечами, красуясь и прельщая своими роскошными формами.

С распространением Евангелия в Коринфе распущенность нравов не сразу могла исчезнуть, что мы и видим из Послания Павла к Коринфянам, направленного против разного рода злоупотреблений.

Между прочим, христианские женщины из язычниц никак не думали, чтобы им нужно было оставлять свой давний, родной обычай ходить без покрывала, и в церковные собрания являлись с открытой головой. Они убеждены были, что христианству нет нужды противодействовать этому чисто внешнему, но элегантному и общепринятому обычаю. Могли также думать, что христианство, проповедуя свободу и равенство полов (Гал. 3, 28), не станет и в этом случае отличать женщин от мужчин, которые в Греции при богослужении не покрывали головы; только рабы перед своими господами и осужденные на смерть преступники являлись с покрытой головой. И вот, коринфские христианки отвергают покрывало, как неприятное напоминание о несвободном состоянии женщины.

Златоуст предполагает, что в бытность свою в Коринфе апостол преподал, между прочим, наставление и касательно покрывала. Но этому предмету, вероятно, не придали особенного значения, тем более что женское тщеславие побуждало не отступать от давнего обычая и не скрывать своих, может быть, роскошных волос. Некоторые же, хотели, может быть, просто выразить пренебрежение к иудейству, не одобрявшему такой нескромный обычай языческого происхождения (1Кор. 3:3–4).

Как бы то ни было, но это незначительное обстоятельство возбуждало споры в Церкви, и споры, должно быть, немалые. Апостол разрешает эти споры, разными доводами доказывая, что женщине неприлично быть с открытой головой, ибо это есть знак и непокорности и бесстыдства.

«Хочу, чтобы вы знали, – так начинает свои доказательства апостол, – что всякому мужу глава Христос; жене глава муж, а Христу глава Бог (Кор. 11:3). Христианство, как мы уже знаем, объявляя равенство всех людей в Царстве Божием, в то же время не уничтожает и идеи подчинения, напротив, проводит ее далее в высшей сфере. В своей градации главенства, апостол, сопоставляя мужа как главу жены – со Христом как главой мужу, вовсе не хочет этим унизить жену; точно так же, как он не унижает Христа, сопоставляя Бога Отца как главу Христа – со Христом же как главою мужу. Или здесь понятие главы, как думает Златоуст, не должно быть принято в одинаковом смысле во всех случаях, чтобы иначе Сына не сделать ниже Отца столько же, сколько мы ниже Сына, а жену не сделать ниже мужа столько, сколько мы ниже Сына. Или лучше, понятие главы во всех трех случаях следует ограничить только известным, так сказать, ближайшим и непосредственным смыслом. А то иначе тоже придется допустить неправильную мысль, будто Отец только глава Сына, а не всего (Ин. 10, 29; 1Кор. 8, 6; Еф. 4, 6), и что Христос только глава мужа, а не всей Церкви, и жены и всего (Кол. 1, 16–18; 2, 10; Еф. 1, 10, 22; 4, 15). Итак, апостол в данном случае имеет в виду не безусловное главенство и подчинение, и останавливается на таких чертах, по которым нужно было Бога Отца назвать главою Христа, Христа же – главою собственно мужа, а мужа – главою жены. Какие же эти черты? Будучи равен Богу Отцу по существу (Ин. 10, 30; Кол. 1, 15; Флп. 2, 6), Христос в Своем сыновнем достоинстве и мессианском служении является подчиненным Богу Отцу, Который послал Его (Флп. 2, 8–9; Рим. 8, 3; Ин. 8, 28–29; 10, 36–37) и воскресил Его из мертвых (Кол. 2, 12). Итак, Бог Отец глава Христу; Христос же глава мужу. Сам будучи мужем (Деян. 2, 22), во всем уподобившись братии своей (Евр. 2, 14, 17; ср. Еф. 2, 6–7), но, представляя в то же время Собою Мужа Совершеннейшего (Деян. 3, 14–15), как новый Адам (1Кор. 15, 45–47), как Первенец из мертвых и Владыка царей земных (Откр. 1, 5), Христос покорил Себе и непокоримую и надменную своею мудростью и силой мужскую натуру (Флп. 2, 8–10; 1Кор. 15, 27; Кол. 1, 18). Итак, мужу – глава Христос. Жене же глава – муж.

Человеческая природа их, в сущности, одинакова, и в Царстве Божием они равны, но самый тип мужчины самостоятельнее, независимее, могущественнее. Женщина ищет в нем опоры, ждет его инициативы и без него беспомощна, недерзновенна; если же решается покинуть инициативу мужа, то легче подвергается опасности падения, как Ева, дерзнувшая без мужа вступить в сношение со злой силой и прельстившаяся (1Тим. 2, 13–14). Так мужчина решительно беспомощен в духовной жизни без своего главы Христа, Который для него опора и упование. Так и Христос в деле домостроительства является не один, не без зависимости: Он творит волю Отца (Ин. 8, 29), предается Его власти (Мф. 26, 39–42), взывает к Его помощи (Ин. 17, 9–26).

Итак, мужчина может быть не выше женщины ни в области ума, ни тем более в области чувства; он может быть даже ниже ее в отношении живости чувства и в деле других нравственных проявлений, но он имеет какое-то невыразимое внутреннее могущество, силу воли, которая выражается во всех отношениях. Его Я, так сказать, сильнее женского; он обладает каким-то инстинктом господства, тем гордым и твердым нравом, который возвысил римлян над народами более образованными, более утонченными. Женщина же скорее обладает дарами побежденных наций, дарами прекрасными, но которые даже и в красоте своей лишены независимого величия.

Выясняя далее идею мужского и женского типа, апостол говорит: Муж есть образ и слава Божия; а жена есть слава мужа (1Кор. 11, 7). Как выше понятие главы принято было в известном не безусловном смысле, так и образ Божий в данном случае апостол понимает только со стороны идеи силы, могущества. В этом отношении образ Божий непосредственно выражается только в муже, который в лице Адама получил господство на земле (Быт. 1, 26). А жена разве только опосредованно, через мужа, отображает в себе образ Божий в этом смысле; хотя в другом отношении она всецело и непосредственно обладает образом Божиим как существо разумно-нравственное.

Вот почему апостол, назвав мужа образом и славою Бога, жену осторожно называет только славою мужа, чтобы не подать повода к ложному выводу о жене как вообще не имеющей образа Божия. Жена отображает в себе собственно силу и могущество мужа, которыми сама по себе она не обладает; в этом отношении она светит, так сказать, заимствованным светом (как луна, которая от солнца заимствует свой свет), поэтому, жена есть слава мужа.

Назвать так жену дает полное право и самая история творения мужа и жены. Не муж от жены, но жена от мужа; и не муж создан для жены, но жена для мужа (1Кор. 11, 8–9). Апостол имеет в виду то место из Книги Бытия, где говорится, что Бог, взял одно из ребер спящего Адама, создал из него жену. Он видел, что не хорошо быть человеку одному, что ему нужен помощник (Быт. 2, 18, 21–23).

Таким образом, в истории творения мужской тип является как нечто первичное, основное, самостоятельное, но еще неполное; женский – как последующее, не самобытное, но более цельное развитие того, что было уже в муже (ср.: 1Тим. 2, 13).

Неестественно было бы отнять могущество у мужчины и перенести его на женщину. Впрочем, опасаясь, чтобы это как бы предпочтение мужского пола не повело к действительному унижению женского, чтобы самих женщин оно не привело к небрежению о своем достоинстве, а мужчинам не дало повода к неуважительному отношению к ним, апостол тотчас же спешит оговориться; подтверждая совершенную индивидуальность того и другого пола, он доказывает и их взаимную необходимость друг для друга, их одинаковую несостоятельность друг без друга. Ни муж без жены, ни жена без мужа, в Господе. Ибо как жена от мужа, так и муж чрез жену; все же – от Бога (1Кор. 11, 11–12).

Различие типов мужского и женского, известным образом выражающееся во взаимных отношениях супругов, естественно, должно выражаться и вовне.

И вот обычай покрывания женщинами головы, существовавший у большинства древних народов, как и у иудеев, апостол хочет удержать и в христианстве, ибо этот обычай хорошо выражает идею женственности.

Апостол предписывает женам иметь на голове символ власти над ними (ст. 10), т. е. покрывало. Каким же образом покрывало может выражать подвластное состояние?

Феофилакт Болгарский разрешает этот вопрос таким образом: «Покрытие головы означает наложение власти на голову: покрывало на голове занимает место властителя и служит знаком подчинения... Покрытою головою, опущенными вниз глазами жена доказывает свою почтительность и верность положению подчиненной».

«Покрытие есть знак покорности и подчинения, – говорит Златоуст, – оно побуждает смотреть вниз, смиряться и соблюдать добродетель, которая для подчиненного состоит в послушании». Но апостол, собственно, не считает нужным разбирать этого вопроса. Он опирается на общепринятый обычай, от которого только в Коринфе дерзнули отступить. Апостол уверен, что о том его спрашивать не будут: «действительно ли покрывало выражает подчинение?» Все сами так думали; подобно как у нас снятие шляпы в знак почтения считается общепринятым обычаем и выражение отдать почтение считается равносильным выражению снять шляпу. Таким образом апостол в 10 ст. кратко, метонимически говорит, что жена должна иметь на голове власть. Каждый понимал, что этим указывается на покрывало.

По всему ходу речи апостола видно, что он главным образом коринфским женщинам хотел внушить, как вести себя во время молитвы – с открытой или покрытой головой, ибо они в этом отношении допускали злоупотребления.

Мужчинам, собственно говоря, не было и повода, чтобы покрываться вопреки христианскому требованию, ибо и у греков, как мы видели, молились с открытой головой; разве христиане из иудеев могли препираться в этом случае?

Относительно же женщин действительно нужно было говорить с такой настоятельностью, какая замечается у апостола. Но с другой стороны, так как апостол находит нужным мысль о необходимости женщинам покрывала утвердить на принципе отношения полов, то ему естественно было вместе с заповедью женщинам дать соответственное наставление мужчинам. Этим апостол выразил и ту важную мысль, что муж не имеет какой-нибудь привилегии – свободно, по произволу, распоряжаться своим внешним видом, во имя того, что он глава жены; напротив, и он подчиняется в этом отношении строгому закону. Так всюду является совершенное равенство мужа и жены перед нравственным законом, при естественном различии их отношений друг к другу.

Всякий муж, молящийся или пророчествующий с покрытою головою, постыжает свою голову. И всякая жена, молящаяся или пророчествующая с открытою головою, постыжает свою голову, ибо это то же, как если бы она была обритая (ст. 4–5).

Если муж представляет собой идею главенства, могущества по отношению к жене, то ему и во внешнем виде следует выражать это, иметь тоже на голове знак власти, но уже власти своей собственной, а не власти над ним, т. е. быть с открытой головой. Покрывать свою голову ему неприлично, срамно, ибо это значит отказываться от дарованной ему власти, самовольно и не по праву унижать в себе образ Божий, в этом смысле, вопреки мысли Божией (ст. 7).

«Когда имеющий власть приступает к царю, – говорит Златоуст, – то он должен иметь на себе знак своей власти. Посему, как никто из имеющих власть не осмелился бы явиться пред облеченным диадемой без пояса и приличной сану одежды, так и ты, без знаков своей власти, т. е. без обнаженной головы, не молись Богу, дабы не нанести бесчестия и себе и почтившему тебя... Покрываясь, ты делаешь то же, как если бы, получив диадему, сбросил ее с головы, и вместо диадемы надел рабскую одежду... Для жены же бесчестно не иметь знаков своей подчиненности».

А что свободная от покрова голова выражала именно идею власти и свободы – доказывать это апостолу опять не было нужды, ибо это было общеизвестно. Если же иудеи и римляне покрывались при богослужении, то они в этом случае не отступали от принятого взгляда, но своим покровением хотели выразить только свое смирение и уничижение пред Божеством, подобно тому, как смирение рабов пред господами у греков выражалось покрытою головою первых.

Между тем апостол нашел такой обычай совершенно неприличным достоинству мужа, представляющего в своем лице Божественную славу, которая по изображению в пророческих видениях (Ис. 6; Иез. 1) является открытою, в противоположность служащим ей Херувимам и Серафимам с закрытыми лицами. Соответственно этому открытая голова на молитве для мужчины составляет честь, так же как для женщины покрытая, ибо она выражает тем свою естественную зависимость от мужа, славу которого составляет. Отсюда и прибавленное апостолом в ст. 10 выражение – для Ангелов (жена должна покрываться) – может иметь тот смысл, что, покрываясь, жена делает это, как бы в подражание и угождение Ангелам, служащим славе Божией с закрытыми лицами. Мужеский пол, как представитель Христа и в сем смысле образ и слава Божия сый, должен соответствовать явлениям славы Божией, предстоять в церкви с открытыми головами; а женщины, как служащие славою уже для представляющих сияние славы Божией мужей, должны покрываться, имея в этом первообразом для себя Ангелов, которые, служа славе Божией и славословя оную, или сами покрывают лица своими крилами, или имеют простертую над своими главами твердь.

Таким образом, являясь на молитву без покрывала, женщина явно отрекается от своего достоинства, как славы мужа и, не приобретая достоинств мужа, с которым хочет сравняться, теряет и благопристойность жены. Она нарушает идею женской покорности, а следовательно, и скромности, и тем кладет на свою голову клеймо позора, все равно, как если бы она была обрита или острижена.

А обритая голова в древности действительно служила знаком бесчестия, позора. У иудеев, как и у всех почти древних народов, волосы женщины считались особенным украшением ее, данным от природы. Поэтому брили или стригли голову или в знак сильной печали, как бы подавляющей и презирающей самую красоту, или же, большей частью, в знак зазорного поведения женщины, когда она предавалась блуду или прелюбодеянию. Остригая блудницу, ее лишали естественного украшения, потому что его недостойна та, которая презрела неразлучное с красотою чувство стыдливости и скромности. Поэтому, как наказание лишением волос – этого естественного украшения, служит знаком потери всякого стыда и целомудрия, так и отложение покрывала, как символа нравственной красоты, свидетельствует о том же (ср.: Ис. 47, 2–3). Открытая голова женщины равняется обритой голове блудницы. Видя женщину без покрова, каждый вправе заключить, что она не честная женщина, живущая с мужем, а блудница. В силу этого апостол и делает такой вывод: Если жена не хочет покрываться, то пусть и стрижется; а если жене стыдно быть остриженной или обритой, пусть покрывается (ст. 6).

Таким образом, на непокрытие женщиной головы нельзя смотреть, как на что-то среднее между ее покрытием и обритием, ибо непокрытие и обритие в существе дела тождественны. Волосы для женщины составляют покрывало (ст. 15). Но они покрывало естественное, данное природой, а то – добровольно надеваемое на голову и служащее со стороны женщины сознательным выражением необходимой для нее скромности и стыдливости, ибо природе должна соответствовать воля.

«Для того Бог и повелел природе покрывать голову волосами, – рассуждает Златоуст, – чтоб жена, научившись от природы, и сама покрывалась». Если волосы составляют честь для женщины, потому что они даны вместо покрывала, то, значит, и самое покрывало составляет ее честь. Пусть же женщина сбрасывает и свой естественный покров – волосы, если она решилась сбросить символ своей нравственной красоты – покрывало; для нее уже стыда не будет, если она, решившись на последнее, сделает и первое. Этим последовательным выводом апостол хочет рельефнее выставить все неприличие либеральных стремлений коринфянок. Ибо отложение искусственного покрывала не так еще, может быть, бросалось в глаза, со стороны своего неприличия и срама, могло считаться безразличным делом, но лишение покрывала естественного – волос – слишком явно (по крайней мере, с тогдашней точки зрения) свидетельствовало о чем-то дурном, постыдном.

Апостол замечает далее, что сама природа даже научает нас, как срамно мужчине растить волосы и тем уподобляться женщине, а женщине стричься (ст. 14 и 15). Очевидно, природа, разумеется, здесь не в смысле постоянных и неизменных законов природы, а в смысле естественного, инстинктивного чувства приличия, которое под влиянием обстоятельств, может меняться, но его требования, выражаясь в том или другом обычае, в данное время или в данном обществе становятся как бы требованием самой природы; отступление от обычая считается ненатуральным.

Мы сказали, что апостольское наставление женщинам о покрывале относится собственно к молитвенным собраниям, как это прямо видно из стихов 5 и 13; но, по мнению святых отцов, основанному на апостольском сравнении непокрытой женщины с обритою, апостол имеет в виду постоянное покровение женщины; хотя он не упоминает о том, может быть потому, что и без того женщины в другое время не нарушали обычая покровения, и вопрос был предложен коринфянами только относительно молитвенных собраний.

Замечательны также заключительные слова апостола, направленные против тех, которые, несмотря на его доводы, захотели бы отстаивать свое нововведение: спорить, мы не имеем такого обычая, ни церкви Божии (1Кор. 11, 16).

Говоря так, апостол как бы предчувствовал, что этот пункт долго еще будет служить предметом распрей для людей, не понимающих духа христианского учения об отношении полов.

Так в гностических еретических сектах долго еще жил нехристианский взгляд на женщину и ее отношение к мужчине. Под влиянием частью псевдоаскетизма, считая половое различие явлением ненормальным и супружеские отношения непримиримыми с нравственными началами, некоторые женщины у гностиков хотели и своим внешним видом не напоминать об этом различии. Для этого они стригли волосы и носили мужской костюм. Обычай этот существовал и не только в еретических сектах.

В житии святой Синклитии, Афанасия Александрийского, сказано: «Распродав все оставшееся ей имение и раздав нищим, она призвала некоего пресвитера и остригла себе волосы. Тогда оставила все украшения, ибо в обычае у жен называть волосы красотою. Это действие было символом того, что в душе ее не было никакого излишка и никакой прикрасы; и тогда-то в первый раз она удостоилась названия девицы».

Христианской Церкви пришлось бороться с таким выражением мнимого благочестия. «Аще которая жена ради мнимого подвижничества острижет власы, которые дал ей Бог в напоминание подчиненности: таковая, яко нарушающая заповедь подчиненности, да будет под клятвою. Аще некая жена, ради мнимого подвижничества применит одеяние и вместо обыкновенной женской одежды облечется в мужскую: да будет под клятвою» (VI Всел. Соб., прав. 96).

Подобным образом Церковь, разумеется, осуждала и со стороны мужчин нарушение апостольской заповеди о волосах, данной в II главе Первого Послания к Коринфянам.

Апостольское учение о женском покрывале, как символе ее подчинения, для нас особенно важно, ввиду распространения тех, вовсе не христианских идей о свободе и равенстве, во имя которых и коринфянки не хотели иметь никаких знаков подчинения, рисовались своим независимым положением и тем подавали повод к нареканиям на христианство.

Апостолу главным образом нужно было пресечь развитие этого, вовсе не христианского духа ложного либерализма и раздоров, подавить это стремление коринфских христианок рисоваться своим как будто особенным, независимым положением. С этой стороны, учение апостола о женском покрывале всегда будет служить обличением против той ложной эмансипации, которая, останавливаясь на наружности, на стрижке волос и т. п., не видит и не понимает нравственно-человеческого равенства мужчины с женщиной; игнорируя особенности женской натуры, заявляет громкое требование равенства и даже отождествления чисто внешнего, неестественного. С другой стороны, это учение апостола направляется и против женского тщеславия и нескромности, которые весьма унижают христианку, как будто она может привлекать к себе, только выставляя свои внешние красоты, подобно коринфским язычницам.